Брейнрот: диалектика абсурда

Свободу — говорящим унитазам. Язык побеждённого класса

Видел тиктоки с говорящими унитазами и акулой Тралалело Тралала? Это наши товарищи — пролетарии. Пытаются кричать.

Брейнрот — жанр мемов, сделанных нейросетью. Просмотров — миллионы. Но почему и за что? Помер не бог. Помер субъект. Читай, чтобы познать этот мем и сбросить Балерину Капучино из окон Маяковского роста.

Феномен брейнрота

Открываю TikTok, и в рекомендациях попадается ролик: человек с перекошенными глазами орёт: «Бобррр Бандито!» — под зацикленный и искажённый музыкальный хит. Камера дёргается, автотюн воет, на фоне взрывы, крик, хаос. Звучит как ерунда, но я не могу оторваться. Миллионы просмотров. Улыбка не сходит с лица. Но что это было?

Мемы, вайбы, тиктоки — всё это кажется несерьёзным, но именно через них современный человек выражает своё отношение к действительности. Разберём самый парадоксальный из таких феноменов — брейнрот.

Брейнрот — современный тренд в формате коротких видео, где форма высказывания разрушена, а содержание не предполагается. Это культурный симптом. Он не столько выражает мысль, сколько указывает на невозможность мышления в привычной форме. Это не жанр и не стиль, это мемы без шутки, видео без сюжета, речь без говорящего.

Нас учили искать в культуре глубину, иронию, месседж. А здесь — ничего. Только звук, мимика, гротеск. 

Именно «ничего» и является ключом к пониманию брейнрота. Мы привыкли считать, что мем — это форма высказывания. Но что, если это даже не высказывание?

Внутренняя логика брейнрота

В повседневной речи мы почти не замечаем, что постоянно оперируем тремя уровнями смысла: словами, которые произносим; понятиями, которые за ними стоят; и объектами, к которым эти понятия относятся. Это классическая структура языка, называемая семантическим треугольником. Обычно она работает незаметно: услышав «яблоко», мы понимаем, что речь о фрукте, представляем его образ и можем указать на конкретный предмет — реальное яблоко.

Брейнрот же ломает семантический треугольник: слово звучит, но не ведёт к понятию, понятие не формируется или формируется произвольно, объект либо отсутствует, либо существует как эфемерная галлюцинация. 

Связь «слово — понятие — объект» рассыпается.

Слом семантического треугольника связан с другим, более широким и глубоким процессом — со смертью субъекта. Смерть субъекта — это исчезновение, распад целостного «Я», утрата способности к рефлексии, стратегическому действию и политической субъектности, особенно в классовом измерении. В условиях смерти субъекта рабочие не желают осмысливать своё положение и выступать в качестве исторической силы.

Формат брейнрота так легко масштабируется, потому что не требует перевода, только участия.

Человек реагирует до того, как успевает задуматься над смыслом увиденного. Реплика, повтор, ремикс, монтаж. Его звуковая и визуальная палитра не апеллирует к смыслам и идеям. Она давит, смешит, вызывает микрореакции, но не требует интерпретации. Фразы типа «Фиесто макарони бандито» хотя и имеют корни в культуре, но не нужны ни для чего, кроме узнаваемости. Они не отсылают к объектам жизни, а создают их, облекая в гротескные формы.

Основу абсурда задаёт фонетика на примере Крокодило Бомбардиро или Балерины Капучино. Мы слышим знакомые ритмы, но обёрнутые в языковой гротеск. Абсурдности добавляет тот факт, что это может подаваться в форме какого-то музыкального мотива, будто песня. Иногда в нём можно услышать буквальный запрос к нейросети. 

Это смех не от шутки, а от звукового искажения, которое будто бы пародирует саму речь. 

Роль звукового искажения в брейнроте — нести культурный контекст без реального смысла, удивлять и предвосхищать. При этом брейнрот — явление интернациональное. Неважно, русский ты, или американец, или китаец, — узнавание образов и ситуаций происходит без интерпретации языка.

Диалектически — это отрицание отрицания: разрушенный язык, превращённый в новый ритмический носитель. Как поп-арт трансформировал символы потребления в эстетические объекты, так и брейнрот перерабатывает шлак цифровой культуры в нечто притягательное. Однако это не прямое наследие: поп-арт предлагал смотреть на банку супа, а брейнрот предлагает забыть, зачем ты на неё смотрел. И в этом, возможно, его самая пугающая черта: он подменяет коммуникацию циркуляцией. Но за этим — не только культурная деградация, а нечто более тревожное — исчезновение субъекта.

Культура, уставшая от собственной говорливости, создаёт высказывания, в которых никого нет.

У брейнрота нет говорящего. Мы не знаем, кто это снял, зачем, для кого. Потому что неважно. Видео смотрят не потому, что его сделал кто-то известный, а потому, что оно сделано по канону. Не только визуальный ряд, а даже текст для его генерации зачастую сгенерирован, а сам творец повелевает нейросетями, передавая им максимально простые фразы, которые описывают желаемые эмоции и переживания, не думая о чём-то ином, не вкладывая в них реального смысла.

Культура, уставшая от собственной говорливости, создаёт высказывания, в которых никого нет. И эта пустота — не технический сбой, а социальное отражение: усталость от себя, от языка, от коммуникации. Как будто ты после смены пытаешься объяснить начальнику, что тебя тошнит от работы — но вместо слов у тебя выходит только кашель. Отчуждение, доведённое до антропологического нуля. 

Желание избежать последствий борется с желанием перемен и рождает внутри крик.

Речь идёт не просто о потере индивидуальности, а об исчезновении фигуры, способной к рефлексии, суждению и действию. Субъект как носитель сознания, как точка, откуда возможны критика и преобразование действительности, утрачивается прежде всего в пролетариате — в том, кто наиболее отчуждён и лишён возможности мыслить и говорить от собственного имени.

Смерть субъекта пронизывает наш класс: начиная с очевидной политической апатии и заканчивая нежеланием отстаивать собственное мнение в спорах.

Вместо того чтобы говорить — мы повторяем. Вместо того чтобы выражать смысл — мы цитируем. Не для смысла, а чтобы не молчать. Это и есть коллективная речь без говорящего.

Вперёд в будущее до брейнрота?

Может быть, брейнрот допустимо назвать частью пролетарского языка? Нет. Это не язык борьбы. Это язык, оставшийся после поражения. Но и буржуазным его не назовёшь — он не служит интересам капитала. Брейнрот тормозит алгоритмы и засоряет выдачу рекомендаций, не предлагает товаров, разрушает паттерны монетизации.

Брейнрот не просто паразитирует на формах без содержания — он их расщепляет, превращает в пустые костюмы, в которые можно бесконечно нырять. Эта повторяемость не производит ничего, кроме эффекта жизни. И этим он мешает рекламе встроиться в видеоряд: у него нет сцепки с потребностями, желаниями, концептом. Он не монетизируем, потому что ничего не сообщает. Он не масштабирует идею, а замыкает её в повторении. В этом смысле слова брейнрот антиидеологичен. Но не в том смысле, что он «вне политики», а в том, что он «после политики».

Отказ от высказывания без выработки альтернативы. И, возможно, именно в этом слышится первый звук чего-то нового. Или последний звук старого.

Послесловие. Брейнрот и агитация

Можно ли превратить современные формы — мем, вайб, короткий ролик — в язык агитации? Не факт. 

В брейнроте, как только ты встраиваешь лозунг в формат подобного видео, он тут же распадается. Месседж становится просто ещё одной фонемой, ещё одним «бобррр». Это как пытаться призвать к действию через белый шум. Единственное, к чему брейнрот зовёт, — смотреть дальше. И в этом его сила и его ловушка.

Между тем, агитация через культуру — не новая идея. 

Ещё до Октябрьской революции большевики, как и другие революционные силы, активно использовали художественные формы: листовку, куплет, графику, даже народную песню, чтобы передать чёткий и мобилизующий политический посыл. Эти формы не растворяли смысл, они его собирали, уплотняли, обращали в действие. Агитплакат не размывает субъекта, он его формирует: в серии плакатов «Окна РОСТА», которую создавал и Маяковский, чётко видна идея, чётко сформулировано побуждение к действию, через которое субъект воплощает свою волю. 

Формы агитации — вопрос не моды, а отношения к субъекту. Брейнрот указывает на его исчезновение. 

Можно ли изменить брейнрот, «вывернув» его формы наизнанку, чтобы он стал языком субъекта, а не языком его распада? Ответа на этот вопрос пока нет. Но, возможно, дело не в самих формах, а в том, как ими пользуются. 

Тем не менее нужно также искать новые формы, которые будут говорить с сегодняшним молодым поколением, не копируя старое, но восстанавливая его функцию — призыва к действию.

Чтобы говорить с молодёжью, мы обязаны искать понятный для неё язык, который организует и вооружает.