История ГДР в основном остается забытой на постсоветском пространстве. Мифы о немецком социализме, который был «принесен советскими политруками», до сих пор витают как в левых, так и в научно-популярных кругах.

Лишь немногие историки занимаются этой проблемой, один из них — Борис Владимирович Яблоков, специалист по экономической истории ГДР. Мы поговорили с ним о роли науки в общественной жизни, исторических спорах в немецком обществе, а также экономических реформах 60-х годов, которые стали аналогом реформы Косыгина.

Это интервью —  пролог к большому циклу статей о ГДР, который вы увидите в будущем.

spichka: Как вы охарактеризуете состояние нынешней исторической науки и можно ли говорить о ее упадке?

Б. Яблоков:  Все-таки говорить об упадке было бы слишком громко. Какие бы сейчас мы не видели изменения, которые происходят и в организации науки  и какие-то общесоциальные изменения, все-таки говорить об упадке, как минимум, преждевременно. Действительно, за прошедшие после распада Союза годы очень сильно изменилась структура современного общества, и эти изменения не могли не затронуть также и науку, сферу научной коммуникации, научные институты, саму организацию построения научной работы. Я, как представитель гуманитарной науки, могу сказать, что среди исследователей гуманитарного направления преобладают самые разные настроения относительно перспектив развития науки в целом, в России и за рубежом. Люди размышляют, пытаются соотносить процессы, происходящие в отечественной и в мировой науке . Прежде всего это касается, конечно, направления, мы все стали свидетелями того, как деформируется современная академия наук,  этот процесс был запущен в 2013 году, при тогдашнем министре образования и науки Ливанове. На мой взгляд, современной гуманитарной науке сейчас остро не хватает понимания того, куда она движется в целом, то есть ее целеполагания. Если смотреть на то, как в Советском Союзе менялись представления о процессе развития общества и парадигма исторической науки в целом, то видно, что она выдерживалась в духе марксистско-ленинской традиции. Сегодня, чаще всего, представители гуманитарной профессии сталкиваются с тем, что нет общего понимания куда и для чего следует приложить их исследования в фундаментальном отношении.

Я не говорю здесь о каких-то прикладных вещах, но в целом видно отсутствие какого-то понимания того, зачем человек работает в науке.  Это — ключевая проблема. 

Тут речь не столько о сломе организационном, поскольку волей-неволей меняется и общество в целом, и экономика, а именно о внутреннем ощущении самого  ученого. Пережив все, условно говоря, тяжелые 90-е годы, связанные с отсутствием нормальной оплаты, элементарных условий каких-то, сейчас ученый, и скорее даже молодой ученый, сталкивается с тем, что он просто должен понять, чем для него является профессия учёного помимо того, что это его заработок. Как он сможет её приложить в глобальном плане, какое место он видит для своих исследований?

Когда заходит вопрос о глобальном порядке, то часто учёный просто попадает под обаяние своего научного руководителя, научной школы. Историки занимаются какими-то вещами по интересам: имеется какой-то собственный интерес, собственная какая-то небольшая делянка, на которой учёный зарабатывает просто потому, что тема эта нравится. На вопрос о том, какое место в целом занимают твои изыскания, бывает что исследователь ответить и не может. Так что в целом было бы уместнее, в этом плане, говорить про кризис в науке, но говорить про упадок, конечно, рано. Должно пройти какое-то время, чтобы мы могли в полной мере оценить общее состояние развития науки, гуманитарной прежде всего.

spichka: Какова роль историков в идеологической борьбе, происходящей как в современной российской, так и немецкой науке? 

Б. Яблоков: Говоря об истории – она действительно занимала в политическом дискурсе, во все времена, особое значение. Историю брали на вооружение все: политики, бизнесмены. История всегда служила подспорьем различных идеологических учений и поэтому, конечно в зависимости  от того, что происходит в обществе, история либо оказывается в центре внимания, либо оказывается на ее задворках.

Например сейчас, после того как с распадом Советского Союза произошел некий идеологический ядерный взрыв, мы столкнулись с тем, что в исторической науке к жизни вернулось множество различных псевдоисследований, различных квазинаучных изысканий.

Благодаря развитию современных технологий, они широко распространены в обществе и оказывают сильное воздействие в целом  на мышление людей. Доступность информации привела не к повышению общей грамотности населения, знакомству с различными историческими исследованиями и изысканиями крупных ученых, а к тому, что это стало полем для различных фальсификаций, полем для распространения различной беллетристической литературы на исторические темы. 

Мы видим много людей, пишущих на исторические сюжеты, и, как правило, они основываются на каких-то своих представлениях об истории, нежели чем на исторических фактах. 

Сейчас это ощущается особенно остро. После известных, связанных с Крымом, событий 2014 года мы видим, что история снова поднята на щит. Идет перехлест различных точек зрения, прежде всего связанных с памятью о Второй мировой войне, о Великой Отечественной войне. 

Здесь мы видим столкновения и раскол внутри нашего общества. Многие видят в этом продолжение гражданской войны ,то есть раскол на почве того, куда следовало двигаться, как относиться к советскому прошлому. Была ли это все одна большая ошибка и нужно вернуться к состоянию до 1917 года? Либо наоборот, следует отринуть то, что было после распада Советского Союза и как-то восстановить советские традиции. В общей массе эти споры, на самом деле, оказывают очень опосредованное влияние на развитие самой исторической науки. Сильный исследователь, как правило, опирается, так или иначе, на какие-то работы предшественников, которые получили признание в научной среде, а это очень длительный процесс даже в таком быстротечном и постоянно меняющемся направлении, как современная история. Требуется какое-то время, чтобы ввести новые документы в научный оборот, требуется их обработать и осмыслить, резюмировать то, что было накоплено другими исследователями. В итоге оказавшись, допустим,  в эпицентре событий, связанных с началом украинского кризиса, мы видим, что реальные, по-настоящему сильные исследования, могут появиться только по прошествии, допустим, 5 лет, когда политическая ситуация очень сильно поменялась. Выходит так, что когда исследования получают хорошую источниковую базу, они становится неактуальными с точки зрения общественно-политического дискурса текущего момента. Если говорить о влиянии истории в целом на общество – да, всегда будут какие-то события в исторической памяти у людей, заставляющие их обращаться к подобным вопросам, но стоит надеяться, что наука расставит все по своим местам. 

Если же говорить про немецкое общество, с учётом опыта ГДР, то здесь мы сталкиваемся с активным вмешательством истории в общественную жизнь и воздействием политики на общественную жизнь посредством истории. В самом деле, многие явления происходили на фоне такого вмешательства. В частности — пресловутая остальгия, воспоминания населения Восточной Германии о жизни в условиях иного общественно-экономического устройства — социалистического государства.    

По большому счету, современная германская, как и предшествующая западногерманская, историография  и складывалась в контексте того, что история ГДР стала восприниматься как история второй диктатуры.  Второй после времен Гитлера, как бы продолжение тоталитарного общества. Поэтому, ущемленные в своей исторической памяти жители,  которые хранят совершенно разные воспоминания об этом периоде и по-разному к нему относятся, были очень удивлены тем, что они были фактически вычеркнуты из общественного дискурса, так как официальная историография — официальная  точка зрения на историю – формировалась без их участия. 

Поэтому, если сравнивать современную Россию и Германию, острота политических схваток, которые выливаются и в формате ток-шоу, и на бытовом уровне, она хоть и проявляется ярче у нас, но более поверхностно. Когда речь заходит о каких-то событиях в исторической науке, здесь преобладает более объективный, трезвый взгляд, который позволяет снимать эту напряженность. Если же мы говорим про Германию, то там этот кризис,  выразившийся вот в этом явлении — игнорировании официальной историей мнения значительной части немцев — имеет большее социальное основание: тяжелую адаптацию общественных институтов Восточной Германии к Западным условиям, политическое поглощение земель, вошедших в состав ФРГ. Не смотря на то, что это меньше проявляется в общественном дискурсе, этот кризис исторической мысли все-таки глубже, как мне кажется. Хотя я общаюсь с приезжающими к нам германскими исследователями и могу сказать, что они всё же пришли к определенному консенсусу. И представители старой школы, и учёные из западногерманских институтов сходятся во мнении, что разделение Германии – это был некий, уже завершившийся, социальный эксперимент. Дальше начинаются различные точки зрения на множество вопросов: каким он был — положительным или отрицательным; что он дал для развития немецкого общества; способствовал ли он его единению или наоборот, углубил раскол; был ли он продолжением прежних федеративных процессов и традиций либо появился в момент разделения по социально-экономическому принципу; а может это всё просто химера, созданная идеологической политикой.

spichka: Можно ли сказать, что истории ГДР уделяется довольно мало внимания именно в отечественном историческом дискурсе?

Б. Яблоков: К истории ГДР отношение в целом довольно своеобразное. 

В отечественной историографии не уделяется должного внимания отдельно истории ГДР. 

Она проскальзывает только в контексте истории Германии  20 века, как какая-то постоянная оппозиция к ФРГ. Если смотреть отдельные исследования по этой теме, то так или иначе это будут работы обобщающего характера, работы тех историков, кто и так занимался этой темой в советское время. Это — Алексей Митрофанович Филитов, охватывающий в целом взаимодействие двух Германий, до объединения и сейчас; среди современных — Александр Юрьевича Ватлин.  Однако работы, посвящённые отдельно ГДР, назвать очень сложно, скорее — отдельные статьи. В частности, недавно выходила работа экономиста Тагановой об адаптации Восточной Германии к рыночным условиям, но это работа более социологической направленности. Работ в целом по тематике ГДР мало, их можно буквально по пальцам пересчитать. 

spichka: Насколько население Восточной Германии поддерживало  реформы, которые происходили в Советской оккупационной зоне?

Б. Яблоков: Отдельно я этой темой не занимался, что-то сказать мне тут будет довольно сложно,но хотелось бы отметить характерную черту. Если мы проследим за действиями, предпринимаемыми Советской военной администрацией, то увидим, что до 50-52хх годов они проводились очень постепенно. Достаточно долго сохранялись традиционные для Германии институты, органы управления обществом,  не было какого-то сильного давления извне. Хотя общепринятая точка зрения противоположна, чему немало способствовала пропаганда из западной части Германии. Она считала установившийся на востоке порядок насильственным режимом, называя его «режим СЕПГ» (Социалистическая Единая Партия Германии). Также утверждалось, что всё существующее насилие было результатом оккупационной политики Советов. Сложно представить, что местным населением на востоке эта политика воспринималась как оккупационная. Политическая жизнь тут была возрождена  достаточно рано, в частности – второй приказ Советской оккупационной администрации, который разрешал деятельность политических партий и какой-никакой плюрализм. На первых порах были воссозданы, до объединения, и Социалистическая партия , и ХДС¹Христианско-демократический союз — консервативная партия, в данном случае упоминается ее восточное отделение в ГДР, то есть действия советской стороны в области политики воспринимались не так болезненно, как это можно себе представить или как это представляется сейчас, по прошествии определенного времени. Но говорить о том, как это воспринималось обычным населением, я не берусь. Если судить по художественной литературе , то тут население, на тот момент, было более аполитичным. Те движения, которые подавлялись в годы нацистской диктатуры:  социалистическая традиция и компартия, нашли свой выход в организационной деятельности, но она была направлена на практические вещи, на восстановление разрушенной хозяйственной жизни. Поэтому политика воспринималась через призму хозяйственной жизни страны, то есть насколько те или иные изменения в политических структурах позволяли решать вопросы хозяйства. Те политические перипетии, хотя и были достаточно острыми и полемическими, все-таки отходили на второй план, когда речь заходила о практических вопросах. И так было на всем протяжении истории ГДР. Если мы обратимся к документам, которые были обнаружены в советских структурах, взаимодействовавших с восточногерманским населением, то увидим, что несмотря на все политические вопросы, несмотря на идеологические вещи, вопрос практической пользы, вопрос экономической целесообразности всегда выходил на первый план.

spichka: Насколько адекватно разделение истории ГДР на эпоху Ульбрихта и эпоху Хонеккера? Ведь эпоха Ульбрихта была достаточно разнородной.

Б. Яблоков: В основном да, такое разделение присуще современной отечественной историографии. Кстати, как ни странно, то мне например бросилось в глаза, что проведение партийных съездов СЕПГ являлось гораздо большим отражением действительно происходивших процессов, каких-то социально экономических сдвигов, отражало тот или иной поворот в политике, в экономике, в идеологии. Но, конечно, этот водораздел есть. Хотя в самой восточногерманской историографии всячески обозначали правопреемство курсов Ульбрихта и Хоннекера, в реальности уход Ульбрихта очень сильно изменил общее развитие ГДР. Это была важная точка в процессе развития и становления государства и идеологии. Но, конечно, процессы были различные и однозначно говорить о том, что это была полностью эпоха Ульбрихта – нельзя. Конечно, его влияние было колоссально, он выдержал несколько столкновений с оппозицией и это были не просто столкновениями за власть, это были именно дискуссии о том, в какую сторону двигаться стране. Является ли такое тесное сотрудничество с Советским Союзом вынужденным? По своей воле ГДР выступает в одном ряду со странами соцлагеря? Не мешает ли это всё национальным интересам? Эти и подобные вопросы постоянно поднимались, и Ульбрихт тонко чувствовал все изменения, чувствовал пульс партийной жизни. А Хоннекеру, наверное, этого чутья не хватало.   

Как мы видим спустя много лет – разница в курсе была, как и последствия от деятельности обоих лидеров.   К чему бы привела эпоха Ульбрихта, не будь он отправлен в отставку, мы можем только гадать, но вот к чему привела деятельность Хонеккера мы знаем — к кризису. Что произошло в его результате — объединение или поглощение — вопрос спорный.

spichka: Считаете ли вы, что в ГДР преобладала советизация? Или режим СЕПГ можно назвать немецким путем к социализму?

Б. Яблоков: В целом можно смело утверждать, что у стран, попавших в зону влияния СССР после Второй Мировой войны, был свой особый путь. Конечно, какие-то советские моменты преобладали в политическом дискурсе, но у каждой страны был, как бы это назвать, свой традиционный экономический хозяйственный контур, своя роль в общем социалистическом лагере. 

Однозначно сказать, что ГДР развивалась по советскому сценарию, конечно нельзя. 

Это проявлялось в особенности в 60-е, если мы говорим про  эпоху Ульбрихта. Были очень серьёзные столкновения, попытки перехватить инициативу в каких-то теоретических вещах, в частности – в вопросе о том, можно ли считать социализм отдельной экономической формацией.  Если же мы говорим об экономике, то тут у каждой страны был особенный путь. То, что институты экономического управления были выстроены примерно по советской модели, не отражало в целом специфики развития экономики этих стран. В первую очередь, это было связано с послевоенным устройством мира. Лишенные возможности примкнуть к тому же самому плану Маршалла, страны соцлагеря требовали восстановления разрушенных войной экономик, и советские плановые органы пыталась выстроить их под свой манер — это было просто удобно. Первое время существования СЭВ, практически на протяжении десятилетия, взаимодействие строилось на неденежных взаимоотношениях — поставках направленных на восстановление отраслей и в целом экономик этих стран. Это была в прямом смысле взаимопомощь. Проводилась индустриализация, но явления, повторяющие какие-то внешние проявления советской экономики, отталкивались не от того, что была какая-то целенаправленная политика советизации. Она шла от того, что советское руководство, имевшее опыт восстановления после гражданской войны, опыт форсированной индустриализации 30-х, стремилось этот опыт использовать, но, как тогда говорилось, применять его творчески. Не везде это срабатывало, удачно ложились, скажем так, вещи, связанные с менталитетом, они корректировались. Насколько успешно? Сказать сложно. Многие историки говорят, что этот эксперимент был неудачным и пришел к своему логическому завершению в конце 80-х, но, в то же время, динамика экономического роста и уровень удовлетворенности жизненными условиями масс, по сравнению со странами соцлагеря, был достаточно высоким. Поэтому данный вопрос требует дальнейшего исследования и дискуссии, в этом направлении работу ещё вести и вести.  Тем более что жители, которые застали это время, могут много рассказать о том, как это воспринималось в бытовом плане. 

spichka: Известен ли вам восточногерманский философ Альфред Козинг и его работа «Восхождение и гибель реального социализма»? Как вы относитесь к его концепции истории ГДР?

Б. Яблоков: На мой взгляд, какой-то особенной концепции, отличной от развивавшихся в Западной Германии представлении, у него не сложилось. Пример подобной особенной концепции — исследования Петера Кристиана Лутца, который размышлял о ГДР с точки зрения  развития индустриального общества, насколько страна была готова к его вызовам. Козинг же возвращался к политическим вопросам: насколько развитие соцстран проходило в русле общей советской линии, советской политики; был ли какой-то особый путь у ГДР либо она шла по пути Советского Союза. Я не возьмусь рассуждать как-то более детально, поскольку он был в большей степени философ и социолог. Я, применительно к своей работе, не использую его труды, тезисы и прочее как раз потому, что можно попасть в подобную теоретическую ловушку.  

spichka: Были ли попытки у СЕПГ вовлечь широкие массы в управление государством и поддерживали ли в СЕПГ какие-либо виды социального творчества?

Б. Яблоков: Аналог комсомола в ГДР — Союз свободной немецкой молодежи, некий аналог пионерской организации. В принципе, вся культурная политика способствовала активному вовлечению масс и в политическую и культурную жизнь. Перед руководством ГДР, на всем протяжении истории, стояла серьезная задача не проигрывать ФРГ схватку на культурном поле, поэтому активная вовлеченность в политическую жизнь играла двойную роль: вовлечен в культурную жизнь — вовлечен в политическую жизнь. Вот недавно вышло достаточно обобщающее исследование Нефедова, посвященное исследованию культурной политики СЕПГ — там был обобщен опыт его предыдущих статей. В этой работе много интересного: каким образом культурная политика плотно переплеталась с общественной и как она способствовала вовлечению — именно эта вовлеченность должна была служить вопросам идеологии, формированию особенного чувства отличия восточного немца от западного. Насколько это удалось, насколько эта политика была успешна? Это серьезная научная проблема, и, как раз возвращаясь к более раннему вопросу, я рискну утверждать, что и в отечественной, и в современной немецкой историографии этот вопрос на данный момент недостаточно исследован. Действительно ли сложилась та особая восточногерманская идентичность и можно ли считать вышеупомянутую остальгию ее проявлением? 

Таким образом пытались по максиму привлекать население, в отличие от того, что мы видим в первые годы после окончания Второй Мировой войны на западе Германии. Происходившее там — это политический карантин, как можно сказать словами Ватлина. 

На Западе пытались отучить от социализма, это была такая прививка от социализма, попытка устранить широкие массы населения из политической борьбы. Это очень сильно проявилось и на фоне появления той же самой RAF, которая была своеобразным ответом, попыткой прорваться наружу, опять получить возможность влиять на политику.  Это было очень созвучно с происходившими в западном мире процессами, особенно радикально проявившимися в студенческом движении. Но тем не менее вовлеченность на Востоке была значительно выше, именно в реальный процесс, который очень сильно смыкался и с вопросами управления: комитеты при заводах, объединениях, предприятиях — они действительно играли серьезную роль. Правда, как и в позднесоветский период в СССР, они воспринимались в большей степени формально, но это уже вопросы про политику в целом, про идеологические моменты, почему она начала хронически страдать во второй половине 80-х и привела к кризису и краху, в том числе и всей социалистической системы.

spichka: Что, по вашему мнению, произошло  17 июля 1953 г.? Знакома ли вам работа Николая Платошкина «Жаркое лето 1953 г в Германии» и если да, то как вы оцените его взгляд на проблему?

Б. Яблоков: События 1953 года действительно очень сильно повлияли на восприятие восточногерманским руководством своей политики. Это своеобразная, как я ее называю, тень, призрак тех событий, она накладывала свой отпечаток практически на все их последующие действия. На экономические трансформации, хозяйственную политику в целом, и во многом, как мне кажется, и на социальную политику уже у Хонеккера. Ориентированность на повышение уровня жизни, удовлетворение потребностей населения — всё это действительно было постоянно своеобразным звоночком. Политические руководители ГДР все время беспокоились о том, как будут восприняты населением различные предпринимаемые меры, как повлияет на жизнь рядового гражданина «закручивание гаек», усиливающиеся экономические издержки и прочее. Общая удовлетворенность стала важным моментом в этой политике. Именно поэтому, в частности, очень беспокоились об обеспечении населения продуктами первой необходимости, обращались за поставками к Советскому Союзу. Проблема дефицита — это в том числе последствия процессов 1953 года. 

Говорить о том, что этот процесс был спровоцироване извне, наверное, не стоит. Насколько я могу судить, работа Платошкина в большей мере поднимает вопрос о роли западных спецслужб, о факторе иностранного вмешательства в произошедшем. Отдельно я этим вопросом не занимался, но могу сказать, что в экономической документации того периода, что в речах лидеров ГДР, мы не видим обращения к теме внешнего фактора. Руководители Восточной Германии, вопреки закрепившемуся в официальной историографии мнению, никогда не называли происходившее в те годы контрреволюционным путчем. Восстанием это тоже не называлось, все понимали, что это были волнения, связанные с повышением норм выработки без повышения зарплат, ухудшением социальной ситуации. Это воспринималось как административный просчет, он вызвал очень жаркую дискуссию внутри СЕПГ, и с этим как раз была связана первая пикировка внутри нее, когда Цайсcер — первый министр госбезопасности — выступил против Ульбрихта. Это очень важная точка в истории ГДР, но говорить о том, что какой-либо фактор играл определяющую роль не приходится. Безусловно, происходящее вызвало очень серьезный интерес у ФРГ, к нему было приковано внимание западных спецслужб, но управлять этим процессом, инспирировать его как-то.  Я думаю, что об этом говорить не приходится, скорее, они сами не ожидали, что в таком монолитном, как тогда воспринимался восточный лагерь, обществе могут быть какие-то яркие выступления. Скорее, если мы говорим о каком-то внешнем факторе, то здесь было бы уместнее говорить о венгерских событиях 1956 г., о чем в отечественной историографии имеются соответствующие точки зрения. То есть говорить о влиянии внешнего фактора на развитие событий, скорее, актуальней применительно к венгерским событиям, чем к германским. Всё-таки здесь народное восстание, термин хоть и громкий, но более подходящий, нежели контрреволюционный мятеж. 

spichka: Можно ли, учитывая объем репараций, говорить о том, что в ГДР также имело место экономическое чудо? 

Б. Яблоков: Экономика ГДР, в целом, показала на протяжении 50-60-х годов достаточно серьезную жизнеспособность, несмотря на все трудности. Конечно, роль советской помощи и поставок была едва ли не решающей. Если она и не спасла экономику ГДР, то спасла весь режим СЕПГ в целом. Сам термин «экономическое чудо» достаточно своеобразный. Если мы говорим об экономическом чуде в ФРГ, то не стоит забывать о полученной по плану Маршалла помощи и о цене, которую пришлось заплатить за это. Само экономическое чудо не могло произойти без понимания того, что Восточная Германия нужна советскому руководству. Ульбрихт понимал, и это отражалось в экономической политике Восточной Германии, что ГДР может стать разменной монетой в общей политической игре холодной войны, в общем политическом ландшафте. К том уже, в 52 году вышла знаменитая «нота Сталина», в которой СССР предложило западным державам начать объединение Германии на общедемократической основе. Всё это подтолкнуло ГДР форсировать строительства основ социализма. Как раз партийная конференция 52-го года разработала первый 2-х летний план. Конечно, экономика Восточной Германии не выдержала бы без активной политики самого руководства СЕПГ и без понимания того, что экономическая самостоятельность — основа государственного суверенитета. Такого суверенитета, который будет независим и от западных держав, и даже от позиции Советского Союза по германскому вопросу. Это то, на чем, собственно, держалась вся экономическая политика: максимально использовать её для укрепления ГДР как государственного образования. Поэтому про экономическое чудо говорить все-таки не приходиться, но то, что экономика в к 50-му году выдержала и сумела достигнуть довоенного уровня, это большой успех.

spichka: Каковы причины проведения Ульбрихтом экономических реформ 60-х годов?

Б. Яблоков: К концу 50-х годов тот мобилизационный ресурс, те инструменты восстановления послевоенного восстановления хозяйства, которые были испытаны в том числе и Советским руководством после гражданской войны, исчерпали свой потенциал. Жесткое плановое, централизованное, командное управление экономикой годилось лишь до тех пор, пока закладывались основы для построения индустриального общества, то есть проводилась фактически повторная индустриализация в стране с разрушенной экономикой. Она очень интересно совпала, особенно на первых годах существования советской оккупационной зоны и ГДР, с процессом демонтажа и репараций. Одновременно производится изъятие репараций, идет демонтаж оборудования, но с другой стороны – все это фактически возвращается затем обратно в ГДР через ресурсы, через сырье для построения самостоятельной экономики. Но в конце 50-х годов уже стало понятно, что темпы экономического роста снижались. Не было понимания того, насколько сильно будет востребована экспортная составляющая на западе, будет ли что предложить советской стороне в товарообороте. Но при этом  было понимание того, что дело идет уже к технической революции начала 60-х годов и что прежний ресурс себя исчерпал. Была жаркая дискуссия, очень жаркая, она происходила во всех восточноевропейских странах. Куда двигаться дальше, каким образом двигаться? В 1962 году, в «Правде», была опубликована знаменитая статья Либермана, ставшая выразителем тех тенденций, что возможно использовать какие-то капиталистические элементы, характерные для рыночной экономики, для социалистического производства. Собственно говоря, они были разработаны в ГДР: Ульбрихтом были привлечены инженеры, выходцы из технократии, с тем чтобы попробовать реализовать это на восточногерманской земле.

spichka: Какие именно реформы были проведены в политике и экономике, и к каким последствиям они привели? Какие имелись достоинства и недостатки?

Б. Яблоков: Сама экономическая политика поменялась официально в 1963 году,  в июне проходил 6 съезд СЕПГ, на котором был озвучен переход к Новой Экономической Системе управления и планирования народного хозяйства, сокращенно – НЭС. На тот момент сама методика управления, перестройки работы была уже апробирована на ряде предприятий, она начиналась еще с 1962 года и сводилась к тому, что у нас стало называться реформой Косыгина: переход к хозрасчету, снижение обязательных плановых показателей, на первый план в оценке эффективности работы предприятия выдвигалась категория прибыли. В целом сопутствовал этому целый комплекс мероприятий, который должен был быть реализован за определенное количество времени, например — реформа цен, предусматривавшая отказ от государственного дотирования определённых промышленных производств и постепенный их переход на самообеспечение. Но вскоре правительство Ульбрихта, как и правительства всех стран соцлагеря, столкнулось с так называемым «эффектом маятника», когда срыв в пределах годового плана сказывался на обязательствах по контрактам с другими странами СЭВ. Для наверстывания упущенного приходилось интенсифицировать определённые предприятия, и для этого выделялись дополнительные ресурсы, что приводило к дефициту в других отраслях промышленности. То есть, чтобы уложиться в план в пределах одного года по одной отрасли, приходилось зажимать план у других отраслей. 

И поэтому мы видим, что практически каждый год, при пересмотре товарооборота на следующий (тут я имею в виду переговоры с Советским Союзом как основным поставщиком сырья), что показатели постоянно не выполнялись, то есть на всем протяжении НЭС, в конце каждого года возникал либо товарный, либо сырьевой дефицит. Это было связано с тем, что то, что мог предусмотреть план, плановая экономика, совершенно не работало в тех условиях, когда даже ограниченно начинали работать рыночные механизмы. Отпускаешь плановые показатели, включаешь показатель прибыли – в результате выполнение товарно-производственных показателей начинало прыгать либо в сторону недовыполнения, либо в сторону перевыполнения, чаще в сторону  недовыполнения. В итоге это приводило к тому, что по тем или иным производственным мероприятиям следовал откат. Кроме того, не следует забывать, что экономика ГДР сильно зависела от импорта: либо высокотехнологичные поставки из ФРГ (тут вообще отдельная история, как этот вопрос регламентировался), либо это были поставки, как правило, внеплановые, из Советского Союза, и с этим нельзя было не считаться. И, собственно говоря, первый кризис, который привел к некоторой корректировке этого курса, произошел в 1965 году, когда СССР блокировал, при подписании товарооборота на следующий год, увеличение этих поставок восточногерманским товарищам. Это вызвало сразу кризис не только экономический, но и политический. Один из проводников системы — Эрих Аппель, председатель Государственной плановой комиссии, правая рука Ульбрихта в этом курсе — даже застрелился. Во многом благодаря этому( что, кстати, одна из загадок истории ГДР) Ульбрихту удалось немного погасить противоречия, вызванные проблемами реализации НЭС: он все переложил на плечи покойного Аппеля, сказал что Госплан не рассчитал силы и что все ошибки и просчеты будут устранены. После 1965 года был провозглашен второй этап реализации реформ, но это, по большому счету, ничего не поменяло: те реформы, которые уже были начаты – процесс перевода предприятий на хозрасчет, ценовая реформа, попытки сократить дистанцию между экспортом и промышленностью, а это тоже была очень серьезная проблема – все они были продолжены и дальше в 1966,67,68 гг. Фактически, реальное сворачивание НЭС стало происходить уже после 1968 года, на фоне событий в Чехословакии и постепенному переходу к новой восточной политике ФРГ. Акцент работы экономики постепенно оттенялся политическими событиями, которые так или иначе меняли отношения с советским руководством. Если Хрущев поддерживал начинания Ульбрихта, то Брежнев видел в них смысл только в том случае, если это не дестабилизировало ситуацию, как это произошло в 1968 году в Чехословакии.  

spichka: Какие реформы проводил Ульбрихт в отношении партийного аппарата?

Б. Яблоков: Кадровая политика претерпела серьезное изменение. Связано это было с тем, что Ульбрихт боялся появления оппозиционных групп, и, конечно, он пытался привлекать в партию людей, имеющих опыт управления в промышленности. Каких-то перестановок в глобальном плане, каких-то ярких примеров не подскажу, но ключевые фигуры, которых он привлек (Генрих Аппель, о котором я уже говорил, председатель ГПК, был назначен как раз накануне перехода к новой экономической системе; секретарь ЦК по экономическим вопросам Гюнтер Миттаг) — это были представители нового поколения тех самых технократов, которые должны были продвигать эти решения, которые знали не понаслышке о том, как управляется производство изнутри. В любом случае, значение партийной номенклатуры было решающим, не считаться с ним Ульбрихт не мог.

spichka: Было ли смещение Ульбрихта вызвано объективными причинами, и какое участие в этом процессе принял СССР?

Б. Яблоков: На момент смещения с поста Ульбрихта, как раз достаточно активно развивались отношения и с ФРГ (и ведь новая восточная политика Вилли Брандта очень сильно скорректировала общее отношение и Советского Союза к ФРГ), и в целом менялся общий ландшафт европейских отношений,  сложившийся в годы холодной войны. Шло движение в сторону совещания 1975 года в Хельсинки, в сторону разрядки, а те противоречия, которые складывались внутри СЕПГ, не могли не беспокоить советское руководство. Кремль пытался примерить Ульбрихта и Хонеккера, на тот момент ставших оппонентами. Субъективный фактор, конечно, тоже играл свою роль, но на тот момент в партийной среде вызывали вопросы и новый экономический курс Ульбрихта, и его попытка играть более важную роль в переговорах между Москвой и Бонном. Было много различных проблемных мест, которые заставляли  руководство партии быть недовольными той политикой, которую проводил Ульбрихт. И по тем донесениям, которые мы можем проанализировать (например, по тем, которые исходили из посольства) видно, что советские руководители старались, чтобы происходившее в ГДР максимально не повредило сближению СССР и ФРГ. Они понимали, что экономическая выгода, которая может быть получена от такого сближения, не может быть перечеркнута упорством того же самого Ульбрихта. И политика его в этом отношении, взгляд на то, какую роль должна была играть политика ГДР, постоянно менялись: то он был категорически против налаживания отношений с ФРГ, то, наоборот, он пытался выступать инициатором таких процессов. И это сыграло свою роль в том, что решено было в итоге поддержать Хонеккера. И надо отметить заслугу СССР в том, что смена лидеров прошла достаточно безболезненно: не было общественных и партийных трансформаций, подобно тем, что произошли в Чехословакии при смене Новотного на Дубчика.   

spichka: Как повлияло на экономику свертывание реформ Ульбрихта?

Б. Яблоков: Свертывание экономических реформ отразилось на развитии экономики ГДР и в целом на структуре ее управления достаточно опосредованно и в длительной перспективе. Та централизованная административная модель, которая могла обеспечить поступательное развитие экономики в 50-е годы, во второй половине 70-х годов полноценно справиться с этой задачей не могла. Поэтому вопрос о том, что дала или не дала бы реализация НЭС в целом, было ли это в перспективе новое дыхание экономики ГДР и спасением от краха в конце 80-х годов, спорный, так как она не была доведена до конца, мы можем только строить догадки на этот счёт. Среди историков проводится эдакая заочная полемика на предмет того, что можно было сделать и что бы из этого вышло. Этот спор не конкретно в отношении ГДР, а вообще про страны соцлагеря. Например, некоторые говорят, что нужно было довести до конца рыночные реформы, в итоге мы бы получили что-то похожее на экономику современного Китая; это позволило бы избежать каких-то политических потрясений, социального изменения общества, положительно сказалось бы на уровне жизни стран бывшего соцлагеря. Есть и противоположные мнения. Например, профессор Чебоксарского университета Широков, исследователь СЭВа, говорит, что привлечение рыночных механизмов в экономику было ошибочным: это способствовало тому, что социалистическая экономика, не готовая к подобным мерам, фактически начала претерпевать эрозию. Следовало искать другой путь, углублять социалистическую интеграцию, минимизировать отношения с западными странами. Мнений много и не ясно, что дали бы экономике ГДР дальнейшие преобразования.    

В проводимых реформах Ульбрихт видел инструмент для достижения политического суверенитета, он хотел, чтобы ГДР вступила в ООН и стала её полноправным членом. Так же он хотел, чтобы международное признание имели и ГДР и ФРГ. И тем парадоксальнее, что его желания исполнились уже после его отставки. Возможно, что это имело какой-то самоуспокаивающий эффект на правительство: им стало казаться, что ГДР уже не нужно доказывать свой международный статус, меньше стали уделять внимания экономической самодостаточности, произошел переход к форме иждивенческих отношений с СССР. Если раньше, при Ульбрихте, это оправдывалось тем, что привлекаемые внеплановые поставки – это инвестиции в развитие ГДР и социализма, то в эпоху Хонеккера это стало просто инструментом  для удовлетворения текущих потребностей массового спроса. Например, за счет транзита той же самой нефти, когда нефтяной проект был в целом запущен. Говорить о том, смогла бы последовательная реализация политики НЭС спасти экономику ГДР от краха в конце 80-х г., сложно, однако это был бы интересный эксперимент.

spichka: Была ли какая то связь между спецслужбами ГДР и RAF?

Б. Яблоков: Если мы говорим о поддержке, то RAF все-таки не вдохновлялись примером ГДР: называли это ревизионизмом. Ревизионизмом они называли и происходящее в Албании развитие коммунизма, советский опыт тоже не был для них каким-то образцом. Скорее всего, они наиболее сближались с маоизмом. Это больше было такое свободолюбивое движение, имевшее определенные цели – переустройство общества, ГДР не была для них примером тех целей, за которые они боролись. Конечно, многие из тех, кто бежал на территорию Восточной Германии из ФРГ, находили прибежище. Известны случаи, когда и Штази и другие спецслужбы помогали им. Но это не была какая-то целенаправленная финансовая поддержка, они не могли направлять или управлять RAF, все-таки это было достаточно разрозненное движение, и говорить о том, что это был какой-то ГДРовский проект — не стоит. Мы видели, например, то же  развитие студенческого движения во Франции и в США, происходившее на фоне исключенности этих масс из общеполитического дискурса. Движение RAF — это был резкий, радикальный поиск ответов на насущные вопросы: куда идет их общество? Почему стала велика роль в целом потребительства? Поднималась тема самоограничения в пользу духовного развития. Подобные вопросы были актуальны и для различных других движений, тех же хиппи, но вот погружение в политику достигалось различными методами.

spichka: Какие объективные причины привели к падению ГДР?

Б. Яблоков: Занимаясь экономической историей ГДР хотелось бы сказать, что именно отказ от проведения тех самых реформ был той отправной точкой, после которой дальнейший ход событий делал крушение ГДР неизбежным, но, наверное, тут был целый комплекс причин, в том числе политического характера. Это было связано с кризисом в социалистическом движении, в том виде в котором оно развивалось в рамках советской общественной парадигмы, и перестройка, начавшаяся в СССР, была воспринята очень болезненно, она не приветствовалась руководством ГДР. Если же говорить про конкретно экономические причины, то одной из них стала зависимость, от которой пытался уйти еще Ульбрихт: она сыграла значительную роль в том, что экономика ГДР  стала неспособна компенсировать потребительский дефицит. 

Велика роль в падении ГДР и у идеологического поражения, ведь велась серьезная работа по культивации, среди населения Восточной Германии, западного образа жизни. Посольство СССР ещё в 60-х направляло в Москву справки, в которых говорилось,что среди широких слоев населения чересчур романтичный характер приобретает отношение к западному образу жизни как к чему-то «свободному», «имеющему перспективы». В целом идеологическая работа тоже сыграла свою роль, но решающими были экономический и политический причины.  

Запаса прочности у экономики ГДР, даже в условиях крушения Советского Союза, думаю что хватило бы надолго, но политические просчеты  руководства Восточной Германии и других социалистических стран привели к тому, что объединение Германии произошло в таком неожиданном и замысловатом формате, которого не ожидал никто. В конце 80-х г все считали, что объединение Германии — процесс неизбежный, и особенно это сильно звучало в программных заявлениях того же Гельмута Коля, но это был вопрос перспективы. Неожиданностью для всех было то, в каком формате произошло это объединение, что не будет какой-то конфедерации; никто не ожидал, что в такие короткие сроки ГДР просто исчезнет с карты, а все её институты будут влиты в систему ФРГ. 

spichka: Вы уже упоминали дискуссионный вопрос о социалистической нации. Британский историк Кори Росс говорил, что западные немцы стали европейцами, насколько это возможно, а восточные немцы остались немцами. Согласны ли вы с ним?

Б. Яблоков: Вот этот вопрос: сложилась ли на территории Восточной Германии какая-то особая национальная идентичность, в том числе и с исследовательской точки зрения, очень широко востребован в общественном дискурсе. Особенно он актуален на фоне тех проблем, с которыми сталкивается современное немецкое общество: насколько оно расколото, в чем оно едино. Конечно, население ФРГ, за послевоенный период, подверглось очень сильному влиянию американской массовой культуры, подобно тому, как мы это видим в Японии и Корее. Да, это приобрело свой национальный колорит, но все-таки культурный образ жизни населения ФРГ очень сильно изменился, поэтому вопрос об их отношении к жителям Восточной Германии, аналогично и об отношении жителей бывшей ГДР к западным немцам, очень непростой. После объединения он нашёл свое воплощение и в киноискусстве, и тем острее было то формирование новой объединенной историографии, о которой я упоминал, в которой к ГДР относятся как ко второй диктатуре в истории страны.В общем, это болезненно сказывалось на восприятии тех людей, которые жили в ГДР, и у которых сложилось свое отношение к жизни на Востоке: в чем были ее плюсы, в чем были ее минусы. И конечно, этот вопрос влияет на отношение общества к тому, каким видится современное будущее в Германии. Например, проблема миграции: мы видим партию Альтернатива для Германии, которая выдвинула совершенно новую повестку, которая плохо стыкуется с политикой мультикультурализма, долгое время культивировавшейсяя в западном обществе. Поэтому все вызовы глобализации общества обостряют те противоречия в вопросах идентичности и самовосприятия, которые открылись с объединением Германии. Казалось бы — сколько времени прошло, казалось бы — адаптация должна была подойти к какому-то логическому завершению, но мы видим, как эти вещи все равно проявляются, прежде всего в культурной и социальной сферах. 

Конечно, проблема наследия ГДР сохраняет свою актуальность и будем надеяться, что она перейдет в плоскость изучения исследователей и перестанет оказывать такое сильное влияние на умы, что немецкое общество придет к какому-то консенсусу.