Наше движение в России прошло значительный путь — от «Антикапа» до «Телеграмма». Мы не замечаем, как сменяются поколения активистов, появляются и исчезают организации. В движение влились молодые люди, которые не застали деятельности «старых» коммунистов. Они не знакомы с прежними методами работы и… прежними граблями. Чтобы ликвидировать этот пробел, мы продолжаем общаться с ветеранами левой политики.

Наш новый гость — Сарсынбаев Арман, активист оренбургского комсомола на рубеже 2000-2010-х годов.

– Итак, когда я пришёл в организацию, ты уже там был. Не помню, как давно, но был.

– Когда я только пришёл в комсомол, мне выписывала билет Ирина Фадеева. Ну да, 2008 год, быть может. Точную дату я уже не помню.

– Как ты вообще попал в комсомол, да ещё в 2000-х годах? Думаю, людям интересно будет услышать.

– Я из села, сельский студент. Поступил в ОГПУ, а точнее в Институт естествознания и экономики, на учителя биологии. Заселился в общежитие — там познакомился с Аскаром Мукаевым, моим будущим другом. Он к тому времени уже был комсомольцем, придерживался этих взглядов и сагитировал меня прийти.

– Я Аскара тоже помню, но так, весьма поверхностно. Расскажи о нём. Он сейчас окончательно отошёл? Где он сейчас?

– Аскар уехал в Казахстан, на историческую родину, и отошёл от дел окончательно. Мне кажется по нашему текущему общению, отошёл даже идеологически, а не только в смысле, что перестал участвовать в организационной активности. Да и семейная жизнь сказалась. Сам понимаешь, «остепенение» традиционно забирает у нас многих.

– Если бы просто «многих»! Как правило, оно забирает у нас лучших.

– Тем более ещё и ситуация такая, знаешь… У него жена на работе, где особо не забалуешь по политике. Помимо рационального, у Аскара проскальзывали иногда безумные идеи вроде того, чтобы уехать на историческую родину, в Казахстан, вступить в правящую партию, захватить её изнутри и развалить… Сумасшедшая идея, конечно же.

– Всё ясно, короче.

– Я тебе больше скажу: когда он уехал, он предпринял эту попытку. У него даже вступить туда не получилось… А тогда, в 2000-х, Аскар сагитировал меня вступить в СКМ, где меня начал обрабатывать — в хорошем смысле слова — Мунжасаров Нурлан. Он был секретарём обкома и недавно окончил ВУЗ. Он был очень молодым. Первое время я был с Аскаром в основном за компанию, а потом проникся.

– Понятно, он тебя сагитировал. Легло ли это на что-то? Может, кто-то из родителей подобного придерживался или какие-то детские впечатления. В те времена это всё было дико непопулярным: само слово «коммунист» отдавало нафталином. Красно-коричневая волна 90-х схлынула — начался политический штиль.

– Да сложно сказать. До студенческих лет я был аполитичным… Скорее наложилось на положение семьи. У нас была очень бедная семья — даже по сельским меркам.

– Кого ты ещё помнишь из актива организации? Вот, смотри. У меня осталось фото с областного слёта за 2009 год. Кого из этих людей ты помнишь?

– Я не был, кстати, на этом семинаре, поэтому меня точно нет за кадром.

– Да, это я помню.

– Я знаю некоторых региональных в лицо, но имени не помню. Здесь вижу Ильшата Садыкова — он был студентом то ли сельхоза, то ли политеха. Он был не особо идейным активистом: в дебри теории не шёл. Серёга Копылов…

– Да, Серёга был мировым парнем. Оглядываясь назад, смотря на это всё по-взрослому, его можно было назвать «рабочей лошадкой» всей организации, причём в самом лучше смысле этого слова. Помню, сколько раз он выручал и с транспортом, и с газетами, и с размещением. Он был из района, но это совсем не чувствовалось. Он будто бы принимал участие во всей областной деятельности, хотя больших постов не занимал. Увы и ах: женщина, брак, быт.

– Лёха Громов, Виктор Лазарев… Виктор до сих пор коммунист, но уже не состоит. В соцсетях контактируем — он ещё интересуется политикой. Скорее всего, в организации разочаровался, как и многие. По-моему, он водителем работает; что-то связанное с машинами.

– А узнаешь кого-то из девушек на фото?

– Имя этой не помню, но она была секретарём комсомола до Нурлана.

– Секретарём обкома? Нурлан в 2009 году уже был секретарём обкома, а она, получается, в середине нулевых?

– Да, скорее всего. А после Нурлана — уже Антон. Так, а этой… имя не помню, но её фамилия начинается на Г. Она родственница женщины, которая возглавляла у нас «Женский Союз» — буферную организацию при компартии.

– Пристроила дочь в аппарате?

– Да, просто посадила дочь на зарплату. Чисто аппаратная девочка, ничего особенного. Приходила только на «плановые» мероприятия — никакого риска и реальной молодёжной политики. Она просто держала флаг с дедами за компанию. Вот это Ксюша Парваткина… походила-походила и тоже исчезла. У нас с ней был какой-то спор… Не вспомню подробностей. Я точно не помню её как идейную. По-моему, сейчас она даже ударилась в православие.

– А вот эта белокурая?

– С района откуда-то, наверное. Не помню.

– Ну хорошо. Это была самая полная фотография в моём распоряжении, поэтому давай снова устно. А помнишь ли ты кого-то из тех городских, кто ушёл, когда ты только вступил, кого ты толком сам не застал? Я вряд ли на них выйду, но, быть может, там было что-то интересное. Предыдущее поколение в начале нулевых, до Нурлана, до этого состава, — кто эти люди?

– Я слышал, была история, что очень давно, в начале нулевых, разгоняли комсомол и состав, куда я пришёл, создали заново. Очень старая история — я не помню её. Обычно люди ходили от трёх месяцев до года с небольшим. У нас единовременно никогда не было много народа, но в целом текучка была огромной. Постоянно приходили, но мы мало кого могли удержать… 

– Что был за конфликт между Фадеевой и Корсаковым? Антон Кубаевский говорил, что он также был на идейной почве.

– С Ириной я общаюсь в социальных сетях, но об этом никогда не спрашивал. Я не думаю, что она захочет говорить. У неё другая жизнь; красные флаги в ней лишние.

– История с Сашей П. Ты читал интервью с Антоном, когда оно вышло. Можешь что-то добавить?

– Я помню эту историю в такой редакции: прошёл слух, что Саша стучит, причём не кому-нибудь, а самому Балабанову. Для справки, был в те времена фэбос, который якобы имел отношение ко всем неформальным движениям. Не знаю, почему остальные не вспоминают Балабанова. Он был известным силовиком в наших кругах – Саша якобы стучал то ли ему, то ли в Центр Э… Об этом узнали и человека выгнали. Саша не был идейным: ничего не читал, ничем не интересовался. Тусовщик, знаешь…

– А кто тогда читал? Ты как ретроспективно оцениваешь идеологическую подготовку актива? На кого в этом плане можно было полагаться?

– Аскар Мукаев был достаточно прокачанным в теоретическом плане для того времени. Сталинские учебники политэкономии, философская литература классиков марксизма. Он был очень грамотным, начитанным в политическом плане. Его взгляды были ближе всего к ортодоксальному большевизму. Аскар тяготел, увы, больше к творчеству. Стихи, рассказы — это да, были его. Порвав со всем этим и переехав в Казахстан, он издал сборник детских сказок. Вроде реализовался в этой стезе.

– Серьёзно?

– Не могу ручаться, но с ним по поводу его творчества встречалась даже дочь Назрабаева — Алия. Да, амбиции стать известным писателем у него оказались сильнее.

– Будет интересно, если российский политический активист, чьи взгляды «были ближе всего к ортодоскальному большевизму», станет великим казахским детским писателем.

– Так, о ком ещё можно сказать… Антона я за книжкой никогда не видел. Мне кажется, он не особо тяготел к теории, но образование у него было неплохое. Алексей Громов всегда мог в теорию и разбирался в ней. Он работал над повышением своего политического уровня. Нурлан что-то читал – это точно, но не думаю, что он сечёт за марксизм капитально. Остальные… Да как придётся. Вообще, на мой взгляд, «динозавров», которые были костяком организации, от приходящих-уходящих отличала именно идейность. Нет базы — время на ветер.

– Тебя ещё можно отнести к нашим теоретикам. Ты был даже секретарём обкома комсомола по идеологии.

– Да?

– (со смехом) Всё, блок вопросов по этой части просто уничтожен. Да, была такая должность, и ты её занимал.

– Только если чисто формально.

– Тебя без книжки увидеть было невозможно. Я помню, ты поначалу сочувствовал анархо-примитивизму, если не ошибаюсь. Смотрел на разные ветви анархизма, а потом всё-таки твёрдо перешёл на марксистские позиции.

– Я анархизм точно ввёл в идеологической сфере. Кого интересовало самообразование – тот им занимался. Кого не интересовало… «да и пёс с тобой, держи флаг!» Шутка, конечно. Мне кажется, влияние Кости, его харизма и противодействие всему этому зарубили для нас окно возможностей по самообразованию. Помню, Кучкина мы приглашали — его вроде Борисом звали. Я не помню, где он работал в советское время, но он был философом, причём остался на марксистских позициях. Он сотрудничал то ли с РКРП, то ли ещё с чем-то, что имело отделение у нас, в Оренбурге. Это было начало 1990-х, очень давно. К тому времени, как мы его пригласили, уже ничего не было. На первом занятии Корсаков сцепился с ним и, по сути, сорвал это занятие. Кучкин отказался от идеи у нас преподавать.

– Да, я даже помню его слова, которые нам передали: «Не хочу воспитывать будущий актив “Единой России”». Учитывая уход Кости вправо и нежную любовь к «Русской весне» — весьма иронично. Был ещё Сергей Владимирович Метик — наш более терпеливый и удачливый наставник, политэконом.

– Я даже знаю, какие слова сказал бы Костя, читая всё это: «Если бы не мои усилия, вы бы ушли в теорию раньше всех кружковцев и стали бы ещё более унылым говном, чем были по факту».

– А как Костя, кстати? Он теорией интересовался?

– Костя Корсаков интересовался теорией, но только немарксистской. Он очень много читал, но был категорически против диамата, чисто по идеализму прикалывался: Кастанеда, Генон…

– Я помню его попытки пристрастить всех к Генону. Он на собрании яростно со всеми дискутировал и чуть ли не как главный герой в фильме «Ученик» цитировал куски из Генона по памяти, а иногда — опираясь на книгу. Какая-то «традиция», всё вокруг неё вращается… Скажи, он всегда таким был или у него этот идейный дрейф со временем начался? Ты его дольше знаешь.

– Да сколько я его помню, столько у него были безумные идеи — всегда разные, но всегда безумные. Конкретно диамат он отрицал всегда. Стоило при нём начать хоть какой-то разговор о теоретической учёбе — начиналась буря. Он всегда с сарказмом, с иронией смотрел на весь «этот ваш марксизм». Справедливости ради, он однажды пытался поднять политучебу так, как он её видел.

– Да, я помню. По-моему, мы разбирали «Капитал» в комиксах или что-то в этом роде. Это была просто изба-читальня. Напомни мне, этот человек представлял здесь…

– Удальцовские структуры — АКМ, а потом Левый фронт. Знаешь, это всё очень условно. Он всегда представлял самого себя.

***

– Так, а что по акциям? Можешь припомнить что-то?

– Всё Антон рассказал. Мне особо добавить нечего.

– И всё же? Вот самое запавшее в память.

– То самое винтилово возле военкомата, о котором он рассказывал. На той акции я был с камерой… Да, надо сказать: на акциях я почти всегда был с камерой. У меня была своя камера. Мне очень нравилось снимать видео, и съёмка акций стала одной из моих функций. Я даже мечтал стать кинорежиссёром. Очень молодым был.

– Так! Я, получается, могу рассчитывать на видеоархив?

– Увы, нет. Я такой человек, что специально это не хранил, и оно у меня не выжило.

– А сеть?

– Да какая сеть была в те времена? Тогда кусочек вырежешь и куда-то поместишь — уже счастье. Нет, нет. Оно всё пропало.

– С другой стороны, нас всегда снимали силовики. Мы их оперативную съёмку называли в шутку «УБОП-ТВ». Сколько мы на них злились, а теперь их архивы — наша последняя надежда, что хоть где-то сохранились видеозаписи этих вещей. 

– Да, вполне возможен такой вариант. Я уверен, по всем этим акциям у них огромный материал. Так к чему я? Всё то винтилово от начала до конца я снимал на камеру. Витёк Лазарев, кстати, был. Это то, чего Антон не вспомнил. Был забавный момент уже к концу, когда мы были возле отдела: Витёк тянул Нурлана в одну сторону, а менты тянули его в отделение, которое было на той улице… У нас были регулярные похороны конституции.

– Ой, это да. У нас была такая мода.

– По Димову ещё вспомнил: в акциях против него был элемент театрализации. А мы ведь собирали ему на ручку Waterman, которой он очень гордился в нашей дотационной области… Да нет, знаешь, ты из прессы почерпнёшь больше, чем я мог бы тебе рассказать. Все эти акции слились в один сплошной хоровод. Если бы спросил за конкретную, я бы что-то вспомнил. А так… они были не настолько оригинальными, чтобы врезались в память.

Да и зачем, если истинной целью нашей организации и основным временем нашего провождения были газеты?

– Да, кстати. Это та деятельность, которая всем так надоела и приелась, что её даже никто специально не вспоминает. Просто как само собой разумеющееся. Хотя разнос агитационной макулатуры на своём горбу — отдельный кладезь историй, традиций и тому подобного. Можно смело сказать, что в нашу цифровую эпоху такого, по крайней мере у политических активистов, уже не будет. Чтобы тащить за собою тяжеленные пачки и закрывать микрорайоны. Развозки, дешёвая типографская краска, в которой ты весь вымазываешься…

– Это ещё будни. А ведь выборы, выборы! Чёрт, ну кто читал эти газеты…

– Давай сразу разрешим ключевой вопрос нашего времени. Люди, которые сейчас читают, скорее всего, не поймут, но те, кто в силу возраста успел принять участие в подобных организациях, поймут. Ты по одной или по две сувал в ящик? (смех)

– По две. (смех)

– Ай-ай-ай. Сколько ты стоил партии, пока совал по две газеты в каждый ящик! Для читателей поясню, что в той типографии, где печаталась местная коммунистическая газета, станок был рассчитан на восьмистраничную газету. Наша была четырёхстраничной. Получалось, что за один прокат станок выдавал два номера — полноценная газета в газете, сдвоенная. Надо было либо заранее сидеть и выполнять монотонную работу «раздваивания», либо в процессе раздачи отвлекаться на неё каждый раз — это касается добросовестных комсомольцев, таких как я. А таких, как Арман Сарсынбаев…

– Отстань. Эти газеты до сих пор снятся в страшном сне. Это была адская работа на сугубо добровольных началах. В какие только… глухие места мы не заезжали с этими раздачами.

– Да, приятного мало. Их надо было своими силами загрузить с типографии, потом разгрузить в обкоме, потом распределить на районы, загрузить к ним на развоз, потом распределить по областному центру… Иногда создаётся ощущение, что КПРФ переняла опыт построения партии вокруг распространения газеты слишком буквально, потому что эта логистика жрёт кучу человеческих, финансовых и организационных ресурсов. Весь аппарат будто бы живёт от одного тиража до другого, как от потопа до потопа.

Тогда к вопросу о шествиях. Это удовольствие мы со своей численностью редко могли себе позволить. Только в союзе с хоть чуть-чуть близкими движениями или в составе колонны КПРФ. Тем не менее колонна у нас была. Внимание вопрос — кто все эти люди? Их явно было больше, чем наша численность, даже с учётом активистов дальнего круга, которые выбирались на улицы от случая к случаю.

– Кто был в колонне? Максимум актива — ты да я, вызвонить всех кого возможно, потом пройтись по рядам КПРФ, если совместное шествие, и повыдёргивать всю молодёжь к нам. Друзья друзей, по знакомству. Отделялись, шли своей колонной со своей растяжкой. Обычно Костя или Антон брали матюгальник и выдавали кричалки, а мы их подхватывали.

– К нашим колоннам когда-то присоединялись?

– Разве только люди старшего возраста. Молодёжь обывательски реагировала. Она либо шла мимо, как будто ничего не происходит, либо вставала и уставлялась на нас без всяких эмоций.

– Меня всегда немного удивляла эта реакция. Ладно бы, если бы что-то кричали, подшучивали, хмурились. Мне иногда кажется, что некоторые не присоединялись к нам просто потому, что не знали, что такой вариант вообще есть. Людям советского поколения было знакомо, что к идущей по улице колонне можно присоединиться. Мне кажется, для людей моего поколения такой вариант уже не кажется очевидным.

Что с поэтическими вечерами? Это была довольно удачная находка для своего времени. Чья это была идея? Как это всё начиналось?

– Идея принадлежала Косте, насколько я помню. Сначала в сквере Ленина устраивали, потом у памятника Пушкину и Далю. Я не помню, когда они начались, надо уточнять, но они просуществовали 7 лет. Последняя пятница каждого месяца. Группа Вконтакте сохранилась — там можно посмотреть, что осталось.

– В чём была основная задача этих чтений?

– Культурное просвещение населения (с улыбкой).

– Это бы ты ментам сказал, если бы они подошли.

– А что ещё? Всё, всё…

– Само собой, мы брали протестную, народовольческую тематику.

– Костя часто читал Лимонова, Маяковского. Я тоже читал Маяковского, а ещё Есенина. Люди подходили, читали своё и просто то, что им нравилось. У нас был принципиально уличный формат, хотя, когда мы были на пике, нам предлагали помещение — кафе кружили вокруг нас. Мы не продались за печеньки.

Уличный формат, оживлённое место, улица Советская — это привлекало внимание, собирало население. Свободный микрофон — пожалуйста. Старались подспудно читать что-то провокационное и завязывать контакты. В наше время, когда прямая политическая деятельность фактически под запретом, даже на уровне пикетов, подобный формат может кому-то пригодиться.

– Кого помнишь из прокремлёвских молодёжек?

– Персонально только Шкилёва. Только то, что он был у нас на мероприятиях иногда. Снимали издали, но почти никогда к нам не подходили. Даже компромат выкладывали: оказывается, комсомольцы пьют пиво.

– Не пересекался ли ты с сотрудниками силовых структур вне акций?

– Был момент, когда меня искали по прописке в Краснохолме, но, не найдя меня, искать не стали. Один раз отвозили меня в Центр Э. В мою комнату в общежитии пришёл участковый и вместе с ним оперативник этой структуры. Велели одеваться и выходить. Вывезли прямо из общежития — началась беседа. О чём беседа? «Что ты расскажешь об Н.Н. Мунжасарове? Чем тебе поручено заниматься в организации?» У меня забрали рюкзак на проверку, причём отнесли его в другую комнату. Я был в уязвимом положении, и всё зависело от того, подкинут мне в другой комнате что-то или нет.

– Хорошо, хорошо…

– Беседа толком не успела начаться, как портфель принесли обратно…

– А там взрывчатка и два килограмма героина.

– (смеётся) Нет, всё обернулось иначе. Я уже не помню как, но у меня в рюкзаке оказался корвалол. Не мои таблетки абсолютно, но они оказались там. Тот, кто осматривал мой скарб, спросил: «Почему у тебя корвалол? Сердце, что ли, больное?» Я сходу ответил, что да, — он вернул мне эти таблетки. Я не знаю, может, это оказало влияние, но беседа прошла без происшествий. Мои поверхностные ответы всех присутствующих в комнате удовлетворили, никто на меня не давил. Это, кстати, вам в опыт.

– А из других организаций о ком остались воспоминания?

– В основном о нацболах. Павлюк… Забыл имя. Она часто была на наших акциях. Идейная нацболка — она потом уехала то ли в Москву, то ли на Донбасс. По-моему, я слышал, что одно время она занималась Интербригадами. Или до сих пор занимается? Костя Корсаков с ней больше контактировал. Равиль Баширов один раз появлялся на поэтических вечерах — он легендарная личность, так как был политзаключённым. 

– Ты не считал нацболов фашистами в то время? Я знаю ответ, что никто не считал, кроме каких-нибудь отмороженных анархов в Москве или изнеженных эсдеков, но сейчас есть люди, не заставшие то время и активно продвигающие подобную позицию. Сейчас Другая Россия поправела сильно, на мой взгляд, но в то время?

– Нет, нет, ни в коем случае. Это была скорее политическая субкультура. Анархистов, по крайней мере организованных, я никогда не видел в Оренбурге.

***

– Как членство в политической организации изменило твою жизнь?

– (после паузы) Ты весь в этом. Всё время на этом. Это становится твоим образом жизни. Круг друзей постепенно замыкается на организации. Круг интересов замыкается на организации и всём, что связано с ней. Институт, общага, организация. Даже был период, когда я уходил на два года в академ и вплотную окунался в политику.

– Я помню, было время, когда ты просто ночевал в МГЮА, в нашей комсомольской комнате.

– Я там не ночевал, а жил. Был период, когда у меня просто не было жилья. Зато я всегда платил исполнительностью. Сколько этих растяжек было переклеено: красная ткань, белый скотч, жёлтый скотч… 

Возвращаясь к теме, это и вправду затягивало. А если ты ещё интересуешься теорией, то всё…

– Пропал человек! (со смехом)

– На самом деле, всё серьезно. Ты становишься маргиналом среди массы аполитичных сверстников.

– По-твоему, занятие политикой приводит к маргинализации? Точнее приводило в то время.

– Да, и это ещё зависит от периодов жизни. Зрелые люди немного тянутся и нормально это воспринимают. А в молодости… ты сам начинаешь делить людей — даже не в соответствии с доктриной, а на тех, кто интересуется политикой и не интересуется политикой. Ты сам смотришь на людей иначе и даже теряешь хороших приятелей по политическим разногласиям и позициям: некоторые тебя шарахаются и перестают с тобой общаться, так как они вне политики.

– Тогда вопрос. Человек сам себя маргинализирует или люди выталкивают его из общества? «Он в какой-то секте, живёт не такими интересами, как мы, с ментами воюет, что-то требует… Давай не будем звать его на нашу тусовку».

– Я за своих сверстников, студентов в общежитии, могу сказать. В нулевые годы, чуть-чуть десятые, они вообще не интересовались политикой. Если с ними заговорить о ней, то они моментально закрывались. Хотя я пытался между парами распространять что-то в университете: листовки, брошюры, прессу. К слову, в те времена на это всё смотрели сквозь пальцы. Это сейчас любое политическое действие в учебных заведениях вызывает истерику, а тогда всем было всё равно: никто не верил, что это опасно. Нет, студентов ничего не трогало…Тем более там бухать надо, а я всегда был принципиально непьющим, и меня не могло в их компании затянуть.

Незадолго до отъезда на работу в Херсоновку я организовывал митинг против повышения платы за общежитие: было очень большое разовое повышение, раза в три. Подал уведомление, размножил листовки, начал распространять по общежитию. Об этом оперативно узнала администрация университета и, насколько мне известно, созвала специальное собрание, где угрожала санкциями за участие в этом мероприятии. По итогу митинг прошёл минимальным составом: пришло всего несколько девушек-студенток, но что самое главное — пришли журналисты. Они, мне кажется, повлияли на то, что плату повысили несущественно — не на столько, на сколько планировали.

Административных последствий этой акции я не ощутил: отбыл в район. Не могу утверждать, стали бы или не стали со мной из-за этого что-то делать. В чём я точно уверен: опыт такого коллективного действия точно бы не произвёл впечатления на самих студентов. Пассивность полная. «Получилось у кого-то снизить плату — отлично, пусть будет. Не получилось — ну ладно, потерпим, у мамы с папой ещё денег попросим».

– Маргинальность можно воспринимать как ещё одну форму протеста: «Я не вы, вы “обыватели”, я от вас отгораживаюсь». А можно на это посмотреть как на реакцию общества в отношении чужеродного элемента. Скорее всего, это две стороны единого момента, но мне интересно узнать твой субъективный взгляд, как это виделось самому активисту? Брутенц, вспоминая контакты Международного отдела ЦК КПСС, отмечал, что американских левых не просто вытеснили в маргинальную зону благодаря целенаправленной кампании по травле, — они сами гордились своим отчуждённым положением и всячески поддерживали его как бренд, что мешало им реально сблизиться с массами.

– То, что ты описал, очень похоже на правду. Нас, коммунистов на постсоветском пространстве, вытолкали в эту зону, а мы и рады были принять правила игры, считая, что это протест.

– Разве акции прямого действия не претендуют на эту роль? Те случаи, когда нарушение закона не было навязано нам со стороны органов, а мы на него шли совершенно целенаправленно.

– В этом контексте я могу вспомнить только своё увлечение политическим граффити. Меня всегда тянуло к искусству во всех его проявлениях, и в годы своего политического активизма я себя активно реализовывал в этом русле. Это была чисто моя инициатива: не было какой-то инструкции от комсомола. Я по ночам выходил «бомбить» городские стены — не просто лозунг на заборе написать, а рисовать что-то сложное. Делал трафареты на досуге, потом наносил по ним рисунки на стену, обрабатывал скелет… Довольно сложные с технической точки зрения картины на политические и социальные темы. Жаль, не сохранилось ничего: ни трафаретов, ни фото. Тогда эпоха смартфонов ещё не пришла.

На домах, на заборах, прячась от «коробков», патрулирующих город, я что-то изображал.

– Значит, ты точно можешь рассказать про искусство покраски. Я помню это так: распечатать заготовку на листе, вырезать силуэт, проклеить весь лист скотчем для многоразовости, потом в этом скотче прорезать тот же силуэт — трафарет готов. Главное — не забывать на всех этапах оставлять стяжки в узких местах рисунка, иначе будет «плясать». Всё, чёрным баллончиком можно надёжно «бомбить» по стенам, но только вдвоём. Один держит, а другой «бомбит». Это были простейшие вещи. Символ-лозунг. Не более.

– Нет, это был не мой уровень. Я весьма неплохо рисовал и сначала на небольшом листке прорабатывал идею, а потом брал ватман формата А2 — на нём все прорисовывал, изготовлял по твоей схеме трафарет. Правда, я управлялся в одиночку. Это сильно удлиняло процесс. Очень хотелось цвета, но на цвет денег не было. Я и так голодал, чтобы отложить со стипендии на баллоны. Помню, очень дорого всё было. Только белый фон и чёрная краска. Только двухцветная работа. Многие вещи смотрелись бы круче или любопытнее, будь у меня хотя бы красный.

Маску обязательно, желательно респиратор. Выходить обязательно ночью и с рюкзачком. Вперёд, на подвиги.

Эта красота закрашивалась очень быстро, особенно если она была связана с властью — с Путиным, например.

– А что именно было с Путиным?

– Портрет Путина с ушами Микки Мауса. Это было время, когда Россия ещё не так интенсивно скалилась на внешней арене. Путина ещё воспринимали как преемника Ельцина, который считался прозападным. Это была символическая отсылка к этой позиции: мол, откуда уши растут. Путин на картине показывал дулю, и была подпись «Disney political».

– Слушай, прикольно. А я даже не помню этого. А что ещё было?

– У любого трафаретчика должна быть фишка… Я тогда очень сильно фанател от Бэнкси.

– А это я помню. У нас что в старом помещении в МГЮА, что в новом висела та самая галерея его работ, которую ты туда притащил.

– Да, я прямо был заражён им. У меня была картина с папой римским, который стоит над вентиляцией и придерживает полы своей тоги, как Мерлин Монро на знаменитом фото. Девочка с лозунгом в руках «Для производства мыла нам требуется жир сливок общества!» в полный рост. Люди с зомбоящиком вместо головы. Вот такое было подражание Бэнкси.

Всё закрашивали, гады. Всё, что касалось политики, закрашивали. А всякие трафареты про спайсы, соли и миксы живы до сих пор. Я не знаю, безыскусные надписи вроде «лох», «чмо» и более неприличные сочетания букв живут десятилетиями. Мои картины, увы, редко существовали и сутки. Быть может, в этом была их ценность. То, что они нигде не сохранились, придаёт этим картинам особый шарм. Они были только для современников — здесь и сейчас. Ни для кого больше.

– Да, по поводу надписей могу подтвердить. Можно было бы упрекать нас в порче городского имущества, если бы всё не было испорчено до нас. Удаление подобных рисунков не было связано с поддержанием чистоты города. Помню, в переулке Дальнем на одном из домов была во всю стену надпись «Сектор газа». Не могу точно вспомнить когда её закрасили, но, когда я ходил в детский сад, она уже была. Когда я провожал свою школьную любовь до дома, она ещё была. То, что её наконец-то закрасили, не должно никого обнадёживать. Там сейчас просто другое написано. Совсем уже безвкусное. Это просто для примера. На самом деле, можно устраивать экскурсии по таким вещам.

– Как я уже сказал, я ничуть не убиваюсь по этому. Кто-то скажет, что «Сектор газа», в отличие от моей мазни, выдержал проверку временем: у людей рука не подымалась закрашивать. У меня другой взгляд на эти вещи. То, что меня закрашивали за сутки-двое, свидетельствует о том, что моё творчество, оригинальное или репродукции, было просто контркультурнее, чем реликты перестройки. Политика была контркультурна. Быть преследуемым, быть ересью — какого ещё признания я мог бы желать? Так, про фишку…

– Чуть было не забыли.

– У меня была подпись в виде птички, вороны. Небольшой рисунок с вороной, как автограф, или отдельно ворона с кистью в клюве пишет красным цветом «Бог умер!»

– Тебя ловили хоть раз?

– Нет, мне везло. Я вовремя сматывался.

– А простые люди как реагировали, если видели, что ты рисуешь? Пускай это ночь, но всё-таки город — место людное само по себе.

– Я специально старался рисовать в людных местах, а не безопасных. Я так выбирал. В переходах подземных рисовал, причём не сбоку, куда мало кто смотрит, а прямо спереди. Смеялись в основном. Меня редко заставали за этим делом: всё-таки глубокая ночь. Только Цыбин, который от горадминистрации бывал на комсомольских уличных мероприятиях, терроризировал нас: «Кто у вас ходит, рисует? Я знаю, это вы!»

– Он именно молодёжью занимался?

– Чёрт его знает, чем он занимался. У Антона надо такое спрашивать. Мы носили ему уведомления о проведении уличных мероприятий — это я точно помню. Курировал ли он уведомления о мероприятиях только со стороны молодёжи или вообще всех партий и объединений, я не знаю.

– Ты в курсе, что теперь он прочитает это интервью и узнает, что это был ты? За все эти годы тебе выпишут штрафов! (смеётся)

– Да-да-да (смеётся). Вряд ли меня это коснётся: я убегу на край света. Теперь я очень далеко.

***

– Окончание ВУЗа и отъезд на директорство в Херсоновку, насколько я помню, совпал у тебя с Крымом и всеми этими событиями.

– Да. Я потом года три в Херсоновке проработал… Село — это истинное лицо нашего капитализма — так я тебе скажу. Если в городе новостройки, ещё кажется, что есть новая жизнь, а село отражает развал — как он был и как он есть.

– Насколько я помню, в Оренбурге было шествие в честь этого события, призванное отразить единство всех и вся. Согнали студентов, все политические партии поспешили засветиться. Только мы вдвоём демонстративно ушли с этого шествия. Я помню долгие препирательства с Мишей о том, что не нужно в этом участвовать и нельзя дать увлечь комсомол: деды-то ладно, уже пропащие, но мы…

– Заканчивалось всё это шествие митингом у памятника Чкалову.

– Да, и мы несли протестный лозунг, прошли шествием, но с митинга ушли, развернулись и прошли с тем же лозунгом обратно. Мы можем гордиться, что остались идеологически выдержанными.

– На место одного капитализма пришёл другой. Раньше проституток в Джанкое украинские менты крышевали, а теперь российские стали. От перемен мест слагаемых…

– А как на тебе сказалось то, что все слои населения охватил дикий ура-патриотический угар, в том числе и левых?

– Не знаю, как бы сказалось, останься бы я. У меня началась работа, и я был оторван от цивилизации, поэтому пережил всё это спокойнее. От зари до зари за учителя, причём по нескольким предметам, и за директора… Не до этого было.

– Как тебе Херсоновка в целом?

– Типичное российское село. Колхоз ещё дышит. Население человек 300, может быть и меньше. Мой родной Краснохолм в лучшее время был порядка 8000 человек — для сравнения. Три года проработал; два последних года заменял директора. Завуча нет, секретаря нет. Ты и документовед, и всё на свете. Чуть что — бежишь на трассу и в районный центр, в отдел образования. Вот тебе и документооборот.

– А электронную почту они там не освоили?

– Ведь нужна была подпись, печать… Подписи, чтобы приобрести что-то для ремонта, бумагу для печати, принадлежности для школьного туалета. Всё это нужно было успеть, чтобы идти обратно на трассу и автостопом уезжать обратно. Нет, нет. Ехать надо было без вариантов… Холод ли, зной ли… Помню, апокалиптическую картину: зима, страшная вьюга, иду куда-то с документами в сторону шоссе мимо элеватора, а местность не узнаю. Элеватор просто взял и обвалился. Лежит груда железа… там всё в таком состоянии.

Жили в доме, который выкупило для нас управление образования. Он был по типу общаги. Газ был, но не было канализации и воды. Удобства на улице. Это к вопросу об электронной почте. Не самая страшная потеря, когда регулярно приходится руками носить воду со школы на все бытовые нужды.

Кстати, я потом написал художественный рассказ по мотивам моей работы в Херсоновке и выиграл уже на Чукотке второе место в литературном конкурсе.

– Я помню, ты ещё рассказывал про асоциальный образ жизни некоторых учеников, который доставлял проблемы.

– Да, было такое. Помню, приходилось бегать за одной девочкой на излёте 9-го класса, чтобы она пришла и написала ОГЭ. Хоть как-нибудь, хотя бы плохо. А она уже всё, сожительствует с мужиком, и у неё хозяйство. Ей этот аттестат не дался, и никуда дальше она не пойдёт. Не только образовательную услугу оказываешь, но ещё и маркетингом занимаешься: доказываешь, что надо окончить школу.

– Я так понимаю, именно после Херсоновки ты решил, что тебе ничто не страшно и Чукотку ты выдержишь?

– (смеётся) В каком-то смысле. После нашей глуши можно посылать на край света. Впрочем, Чукотка там и находится. Уже четвёртый год начнётся, как я там работаю.

В отличие от материка, с зарплатой там не обижают: мне платят около 80 тысяч рублей — невообразимая сумма для нашей области.

– У нас здесь молодой специалист может и двадцати не получать, насколько мне известно. Всё зависит от часов. Во всяком случае, не больше 25 тысяч.

– Да, в Оренбурге уже двадцать пять — много. У меня одно время с директорством 96 тысяч выходило. Максимально у меня выходило 120 тысяч со всеми надбавками, но это за то, что мой ученик выиграл в конкурсе. У нас с ним был проект, который вышел на федеральный уровень.

– А что за проект?

– Долго рассказывать. Если вкратце, то по использованию сточных вод на Чукотке. Хотя по подземным водам регион как раз-таки бедный, и вода сильно загрязнена железом.

– Как часто бываешь в Анадыри?

– Почти не бываю, только в отпуске. Я предпочитаю быстрее убраться на материк. Анадырь не похож на город, в котором хочется отдохнуть от тундры, поверь мне.

– Есть ли на Чукотке политика?

– Когда выборы есть, то чуть-чуть. А так её нет вообще. В Анадыре порядка 15 тысяч человек населения, а во всём Чукотском автономном округе порядка 50 тысяч человек. Площадь округа без малого миллион квадратных километров. Сам прикинь, как они рассеяны друг от друга. Вот тебе и политика…

Из знаковых вещей, отличающих это место от остальной России, — культ Романа Абрамовича. Он здесь всё сделал, он главный благодетель и так далее. Для человека, приехавшего из той части России, которую этот человек обобрал, режет ухо. Не многие знают об этом, но тут был голод в 1990-е. Я не знаю, можно ли об этом прочитать в открытых источниках, но воспоминания об этом на Чукотке настолько массовые и обыденные, что вряд ли это является легендой. Там была настоящая гуманитарная катастрофа: люди жили на подножном корму. Абрамович предстаёт как человек, который накормил голодных, всё отстроил и так далее. Политический ландшафт Чукотки существенно отличает её от остальной страны.

– Местное отделение КПРФ?

– Я о нём даже не слышал. Знаю только, что в парламенте округа кто-то от них сидит, но чтобы активность какая-то…

– Как тебе твоё новое село в сравнении с Херсоновкой?

– Расположено недалеко от Берингова пролива. По сути, мы не так и далеко от США находимся. Дорог нет совсем, поэтому попасть из Анадыря можно только вертолетом. Летом вездеходы передвигаются на гусеничном ходу между селениями. Это, как правило, магазины. Зимой снегоходы. Вертолёт — самое распространённое и надёжное: всё-таки огромные расстояния, мало ли что. Морозов страшных нет, но и лета толком нет. Самое страшное — ветра с океана и снежные бури, сбивающие с ног. Огромное количество снега, но, говорят, раньше его было ещё больше. Иногда на работу реально приходилось идти на четвереньках, а иначе проваливался.

– Что с коренным народами?

– С многими чукчами беда. Губит зелёный змий и безработица. Пастух оленей, рыбак, работа в бюджетной сфере. Больше там ничего нет. А так живут, как и все: квартиры, дома. У нас в селе тех, кто живёт традиционным образом жизни, нет. На пастбище все давно выезжают на транспорте из дома. Может, какие-то преимущества есть при поступлении, квоты, но я не в курсе. Что ещё сказать? Очень много смешанных браков: чукчи-татары, чукчи-украинцы и так далее.

– Местные сёла хуже или лучше российских?

– Наше полностью отстроено канадцами в 2005 году, так что всё современное, со всеми удобствами — только дорогой мобильный интернет. Иначе совершенно устроена власть, нежели на материке. Когда единственный город на тысячи километров — Анадырь, а вокруг пустая тундра и самый быстрый и надёжный способ перемещения по ней — вертолет, то представления о власти становятся очень призрачными. Есть местный, одетый в форму, — это участковый, который представляет федеральную власть. А есть глава села — он здесь за местную власть. Собственно, они и есть вся власть до тех пор, пока не поедешь в город или оттуда кто-то не приедет. Если с ними хорошие отношения, то они могут на многое закрыть глаза.

– На многое — это на что? Мне тяжело представить уровень криминала в тундре, в селе на несколько сотен человек.

– Что-то связанное с рыбой, с вождением в каком угодно виде, с вождением машин детьми… Давай без подробностей. Попробуй прикинуть сам.

– С точки зрения Чукотки, большая Россия существует? Насколько всё происходящее здесь отражается там?

– Нет, этот регион отрезан. Как Москва — государство в государстве, так и Чукотка. Здесь иные цены: раза в два-три больше. Попасть туда, на край света, почти невозможно. Около 60 тысяч тебе встанет оказаться здесь. Можно и за 30 тысяч, но надо покупать почти за полгода до поездки. Часовые пояса — преграда для связи с большой Россией. Страна живёт по Москве, тогда как в Анадыри и окрестностях все уже спят глубоким сном. 

– А какова связь с Америкой? Аляска вам географически ближе.

– Нет никакой связи: ни телевизионных сигналов, ни сообщения, ничего такого. Это только со стороны воображение дразнит, что вот она, за проливом. На деле никак не чувствуется. Разве что туристы иногда приплывают на круизных лайнерах — канадцы и американцы — посмотреть на Россию и на тундру. Здесь английского никто не понимает. Ему учат по школьной программе, но все прекрасно понимают, что он им в жизни никогда не пригодится. Я лично с туристами не пересекался. Только мой коллега пару раз возил таких на дикую природу.

***

– Как тебе современные леваки? Громов мне жаловался, что современная политическая картина на левом фланге сильно усложнилась и раньше было куда проще.

– Сейчас нужно быть осторожнее: много разногласий, и всё надо разбирать… Мне кажется, это хорошо. Пусть будет период раздробленности. Раньше слишком много принципиальных разногласий замалчивалось в угоду совместным протестным действиям, и наружу выходили разногласия чисто организационные, связанные с личностями. Сейчас, напротив, принципиальные вопросы имеют принципиальную силу сами по себе, а уличные харизматики в тени. В целом это лучше, чем раньше.

– А в чём именно лучше? В идейности? В численности? В аудитории?

– В самостоятельности мышления. Обилие течений и изданий из-за того, что люди ищут свой путь и самостоятельно стремятся поставить большой круг вопросов и оценить происходящие события. В наше время это выглядело иначе: интернет предлагал ряд организаций, и ты должен был выбрать под себя готовую правду. Как говорил Ленин: «Прежде чем объединяться, нам надо решительно размежеваться».

– Честно говоря, эта фраза уже бросается как обвинение. Вы все 90-е размежёвывались, все 00-е размежёвывались, уже 10-е прошли, а объединения не было и нет.

– Я пояснил, что характер этих стычек до середины 10-х годов был совсем иным.

– За какими изданиями следишь?

– За Lenin Crew, /spichka, Tankies R&R, известными пропагандистами — Сёминым, Тубусом и др.

– Следишь ли за тем, что происходит со структурами КПРФ?

– Их ЦК поддержал Лукашенко — это дно полное. Куда дальше? Только Путина поддержать. 

– Как смотришь на перспективы коммунистического движения и российской политики?

– Нужна ситуация потрясения, которая станет проверкой для всех существующих групп. Тогда всё само встанет на свои места.